Если набрать в поисковике имя и фамилию автора книги «Нифиля и ништяки» — увидим немало интересного. Попробуем?
Давайте вместе. Нажимаем кнопочки на клавиатуре — вуаля! «Скромный гений. Нижегородского слесаря признали писателем года в США», «Продавец из Нижнего Новгорода покорил Америку»; а стоит прокрутить новостную ленту пониже — «Из депо — в писатели».
Такие дела. Вы опять проглядели.
Слесарь? Продавец? Водитель троллейбуса? Еще и Америку, говорят, покорил. Эдак и госдеп до наших работяг добрался? Ну ладно, ладно. Улыбнулись. Простите.
Теперь о непонятках — сначала Олег работал автослесарем — хороший коллектив, тяжелая мужская нужная работа. А потом устроился продавцом в один из книжных магазинов, что на главной улице Нижнего Новгорода. Стал ближе к книгам. Его и по сей день любой желающий там может увидеть.
Собственно, в магазине с автором и познакомились.
Любопытная с ним история получается. Так вышло, что первая публикация Макоши, равно как и его первый литературный гонорар, случились четыре года назад, в американском журнале «Флорида» (журнал выходит в Майами). Там наши бывшие соотечественники постановили, мол, рассказы нижегородца — лучшие. Присудили компетентной комиссией премию в 300 долларов. А в минувшем году уже и первая книжка случилась.
Проза Макоши — калейдоскоп человеческих историй о рабочем классе. Это проза о людях, занятых физическим трудом; о тех, кто в силу стечения обстоятельств до среднего класса не дотягивает. В своих ранних вещах автор рассматривает человека в свете его рабочих функций. В перспективе получается неопроизводственный роман в рассказах.
Нередко он использует технику монтажа — тогда маленькие главки его рассказов объединяются тематически одним стержнем.
Многие герои его — новые босяки, которые прожили всерьез свое детство с открытыми глазами. Прожили (правда, не все) и постперестроечный период — где одновременно соседствуют поэзия и трагедия, обреченное и необходимое.
Он пишет о тех, кто живет рядом: бездельничает и трудится, пьет и страдает, любит и радуется. А что до названия книги — в переводе на бытовой язык «Нифиля и ништяки» буквально означает «хорошее и плохое». Или даже так: «не все плохое — плохое».
Думается, есть у Макоши что-то от Антона Павловича. Природная склонность к острословию, может быть? Макоша тоже умеет и любит выдавать фразы, западающие в память.
Памятно его размышление о соседях из рассказа «Сами мы местные»: «Такая история, с одной стороны, у Андрея Жильцова верхние соседи буйные — пьют, гуляют от души, а с другой — старинный друг, полицейский офицер в местном отделе и приличном звании. Вот он Андрюхе и говорит, ежели что, звони, приедем, разберемся. А как тут звонить, когда соседи в России, бывают, можно сказать, ближе родственников и дороже жены. Правда, бывают и наоборот».
То ли «нифиля», то ли «ништяки». Бог их знает.
Давайте доверимся Макоше — не все плохое — плохое.
Так и живем. И жить будем.
Четыре вдовыРассказ, не вошедший в сборник
Тепло. Хорошо.
То есть, жарко, но он, вроде, начал привыкать. По крайней мере, лежит весь день, не прячется, хотя старается все-таки в тени устроиться и, как бы, на продоле, на ветерке. Там такая древняя галерея по-над морем, еще, говорят, римской постройки. Вот в ней.
В белой, но грязноватой рубашке, холщевых светлых штанах, босиком, в нестриженной русой бороде и засаленной тюбетейке с золотым шитьем.
Он как приехал — так оделся, и больше не меняет формы.
И не снимает, судя по всему.
Ему пофиг. Он почти местная достопримечательность.
Целыми днями валяется на вышитой подстилке, курит, когда вокруг все бросили, пьет что-то красноватое из пластиковой бутылки, минуя стакан. Смотрит вдаль земли и внутрь себя. Худой. Возможно, сильный. Это предполагается в ленивых движениях.
И молчит.
Если спрашивают.
Но его уже и не спрашивают. Иногда только туристы бросают мелкие монетки на каменный пол. Поднимает.
Он один раз, в самом начале, ответил, что настрадался на исторической родине, и от него отвалили. Здесь много таких — узников чужой совести и жертв плагиата времени.
Обихаживают его четыре женщины, которых в городе прозвали вдовами. Видимо потому, что ходят они на то место, где он возлежит регулярно, как на могилу, а он к ним — никогда. Ночует тут же или в приюте имени святого Спиридона Саламинского.
Где-то справляет нужду. Или не справляет, кто их, подвижников, разберет.
Первая вдова — сумасшедшая Алла. У нее доброе безумие — она носит ему детские книжки про зверушек и открытки с цветами. Они долго сидят (он полулежит) на цветастом выгоревшим на солнце арабском коврике, подобранном неизвестно на какой помойке. Разглядывают картинки. Наверное, восхищаются. Он упирается в коврик локтем. Она полупопицей.
Вторая вдова — красавица Суламифь. Приносит ему лепешки с легким куриным мясом и красноватый напиток в этой самой пластиковой бутылке. Отдает снедь, смотрит, как и он, в даль, на паруса уходящих в море лодок, на буруны катеров, и уходит до завтра.
Третья — плакальщица Наташа Рогова-Пустырь, утверждающая, что если по покойнику скорбят, то он становится тяжелым, переполняясь этой скорбью — не приподнять. А если никто не рыдает — легкий, как пушинка, того гляди полетит по воздуху.
Она приходит под вечер, когда чуть-чуть спадает дневная жара, и не делает ничего, только спросит, не надо ли помочь, и, услышав в ответ тишину, садится рядом на каменный пол галереи. У нее с собой журнал и плетеная сумка. В сумке сыр и помидоры, гречишный хлеб. Она сама печет.
Посидит с часик и уходит.
На прощание всегда говорит «Ааюн аахен, они уже здесь».
Четвертая — Рамона, самая молодая, двадцать два года, работает санитаркой в реанимации. Придет веселая, красивая, загорелая, болтает, смеется, рассказывает случаи из своей ежедневной практики. Интересные, хоть и скорбные.
Люди считают, что рано ей во вдовы, но сердцу, как известно, не прикажешь.
Но и людей не заставишь замолчать.
Люди часто случайно выбалтывают самое насущное.
Ей, действительно, рано.
Но — не прикажешь.
Так и ходят.
А он лежит.
И вставать не собирается.
Дмитрий Ларионов